В час дня, Ваше превосходительство - Страница 110

110

— Я думаю, тут не только Ахметели нажился. Кое-кому из наших тоже перепало.

Каждый новый успех Советской Армии, сообщение о каждом освобожденном нашими войсками городе были для изменников поводом напиться — в водке они пытались утопить страх перед неминуемой расплатой.

А поводов становилось все больше и больше.

Помню, как напился Власов в январе 1944 года, узнав об успехах 2-й ударной армии под Ропшей, где она вместе с 42-й армией разгромила гитлеровцев юго-западнее Ленинграда. Власов начал пить с утра, в одиночестве. Хитрово запер его в кабинете, никого не пускал к нему. А желающих видеть их превосходительство в этот день хватало.

В приемной, находившейся рядом с кабинетом, также на первом этаже, был отчетливо слышен хриплый голос:

Будет дождик осенний мочить,
Ты услышишь печальное пение —
То меня понесут хоронить…

Напившись, Власов всегда пел эту старинную песню. Жиленков не без остроумия назвал ее гимном «Русской освободительной армии».

Пили каждый раз, когда их что-либо страшило. А страшило многое — снятие блокады Ленинграда, освобождение Черновцов, Одессы. Грандиозную попойку организовали, когда советские войска вышли к государственной границе СССР и Румынии на реке Прут. Наутро Власова вызвали в штаб Гиммлера и прочитали нотацию. А вечером того же дня Власов опять напился, в разодранной нижней рубашке выскочил в приемную и, если бы не Хитрово, выбежал бы на улицу. Андрюша бушевал, пока не свалился. Лежа на полу, бормотал:

— Я генерал… Не имеете права!..

Федор Трухин, хотя и пил тоже много, вел себя сдержаннее. Однажды, войдя к нему в кабинет, я увидел его у карты. Он снял с Рима бумажный флажок со свастикой и, видимо не зная, куда его воткнуть, положил в пепельницу, рядом с сигаретой. Флажок вспыхнул. Трухин дунул на маленький огонек, придавил полусгоревший флажок пальцем, усмехнулся и иронически произнес:

— Горим!.. Горим синим пламенем.

Я вопросительно посмотрел на Трухина. Он ответил:

— Вы что, не знаете? Вчера американцы и англичане вступили в Рим.

И, помедлив, добавил:

— Вот так, господин Никандров.

Из окружения Власова выделялся поручик Астафьев, приехавший из Парижа помогать «русскому национальному движению» и рекомендованный Власову Трухиным.

Высокий широкоплечий Астафьев, с белокурыми волнистыми волосами, большими голубыми глазами, всегда тщательно выбритый, опрятно одетый, очень нравился женщинам. Закутный при каждой встрече радостно сообщал мне, кто из наших дам «болеет» Астафьевым. А «болели» многие: жена Жиленкова Елена Вячеславовна Литвинова, жена Трухина, мадам Малышкина (я забыл сказать, что почти все чины «Русского комитета» обзавелись спутницами жизни) и даже Ильза Керстень, очередная кандидатка в супруги Власова.

По вечерам Астафьев всегда в одиночестве сидел в «Медведе» — курил, медленно, небольшими глотками выпивал кружку пива. Если к нему подсаживался кто-нибудь, он, посидев для приличия несколько минут, извинялся и уходил.

Как-то я увидел его на Фридрихштрассе, на мосту через Шпрее, он кормил хлебом чаек. Глаза у него были грустные. Неподалеку от него стоял мальчик лет десяти, в длинных штанах, со знаком «ОСТ» на грязной парусиновой рубахе, — видно, выскочил из какой-нибудь мастерской. Мальчишка молча смотрел, как все меньше и меньше становился кусок хлеба. Наконец поручик заметил мальчугана, отдал ему хлеб и погладил по заросшей голове.

Заметив меня, Астафьев небрежно козырнул и пошел по направлению к станции эсбана.

Войдя однажды в «Медведь», я увидел за столиком Трухина и Благовещенского.

Со слов Закутного я знал, что Благовещенский был начальником военного училища в Лиепае, сдался в плен добровольно через две недели после начала войны. В Хаммельбургском лагере военнопленных он вступил в «Русскую трудовую народную партию», вошел в состав комитета, одно время преподавал на курсах пропагандистов, ездил по лагерям, читал военнопленным антисоветские лекции.

Рассказывая о Благовещенском, Закутный брезгливо поморщился:

— Наш пострел, везде поспел. Хитер, сволота, хитер! Чисто иезуит. И не любит, жеребячья порода, долги отдавать. Брать берет, а возвращает, когда около его усатой морды кулаком покрутишь.

Закутный оглянулся, наклонился ко мне и доверительно сообщил:

— Будь с ним поаккуратнее. Я его частенько на Новой Фридрихштрассе вижу. Понял?

На Новой Фридрихштрассе в доме двадцать два находился русский отдел германской контрразведки.

Я догадывался, что Благовещенский крупная птица, но встретиться с ним близко не удавалось. Поэтому я обрадовался, когда Трухин представил меня:

— Познакомься, Павел Михайлович… Генерал-майор Иван Алексеевич Благовещенский.

— Весьма доволен встречей с вами, господин Никандров. Хотя, должен вам сказать, вы, очевидно, человек гордый, никак со мной знакомиться не желали.

— Что вы, господин генерал…

Меня перебил Трухин:

— Брось, Иван Алексеевич, задираться. Павел Михайлович мужик свой. Закажем лучше еще бутылочку.

Трухин поманил официанта:

— Поставь еще. Для нашего друга. Скажи Ахметели — за мой счет.

Буфетчик Ахметели подошел к нам с бутылкой болгарской «Сливовицы».

— Федор Иванович, берег для вас. Это, скажу вам, не шнапс.

— Сколько? — спросил скуповатый Трухин.

Ахметели склонился к самому уху, шепотом назвал цену.

— Побойся бога! Откуда у меня такие капиталы? Что я, Герман Геринг? Давай шпане.

110